---

От бесконечных «счастья тебе» меня начинает тошнить спустя три часа, как мы прибываем в дружелюбие.

Никогда не замечала за собой особого научного интереса, но сейчас мне прямо-таки хочется вскрыть головы всем членам фракции, чтобы понять – они и правда такие миролюбивые идиоты, или просто притворяются? Мне, с моими бессонными ночами, вечно ледяными ладонями, оружием под матрасом и желанием выцарапать глаза Питера каждый раз, когда он открывает рот и оскорбляет кого-нибудь из нас, здесь точно не место. Вся моя суть – это один большой протест дружелюбию, что уж говорить о Тобиасе с его татуировкой во всю спину, и взглядом человека, который умеет убивать, даже не испачкав рук? Положение безвыходное, и идти нам больше некуда, но условие «избегать конфликтов», которое нам поставили, оказывается практически невыполнимым.

В неторопливой розово-желтой гамме Дружелюбных проходят дни, но мое напряжение не ослабевает. Пока мы здесь, читаем вечерние молитвы, беремся за руки и натягиваем улыбки, нас ищет половина города, и уж явно не с тем, чтобы пожелать счастья. Даже если предположить, что я нужна Джанин живой, нетрудно догадаться, что она сделает с Тобиасом и Калебом. От одной мысли, что следом за родителями я потеряю их, мои легкие скручиваются в ледяной узел – я даже вздохнуть не могу, не то что нормально жить и существовать.
Ну и как, черт возьми, в этой атмосфере можно сохранять дружелюбие?

Я прихожу в себя в кабинете Джоанны – настолько задумалась, что прослушала половину из того, что она мне говорила. Очередная нотация на тему того, что я должна простить себя, перестать наказывать себя, перестать винить себя…
Я закатываю глаза, проводя пальцами по непривычно-свободной от волос шее, и смотрю на Тобиаса за спиной Джоанны. Он сохраняет нейтральный вид, он идеально вел себя все то время, что мы здесь находились, и если бы я не набила Питеру морду пару минут назад, возможно, все было бы отлично. Я буквально ненавижу себя за то, что не могу сдерживаться, как он – а ведь перед его глазами постоянно маячит отец, который сделал ему гораздо больше дурного, чем Питер – мне. Почему я не могу поступить так же? Почему я просто не могу закрыть рот, угомонить свое чувство ненависти к миру, спрятать татуировки под майку и натянуть фальшивую улыбку?
Как уж тут не винить себя.

- Вы не знаете, о чем говорите, - перебиваю я нотацию, от которой меня уже тошнит, и скрещиваю руки на груди, - зато у вас отлично получается засовывать голову в песок, и делать вид, что ничего не происходит.
Взгляд Тобиаса предостерегает меня, но я снова не слушаю его.

- Знаете, что будет с вашей фракцией, когда к власти придут Эрудиты? Знаете, что они сделают с милыми любителями петь песни и желать друг другу счастья? – Джоанна, кажется, убила бы меня прямо сейчас, вот только идеалы ее фракции ей не позволят, поэтому она лишь смотрит на меня взглядом оленя в свете фар.
Моя ненависть продолжает говорить.
- Взгляните правде в глаза. Война уже началась, и у вас не получится отсидеться в своем радужном мирке. Джанин вам этого не позволит.
Я выдыхаю сквозь сжатые зубы, и встаю со своего кресла, чтобы взглянуть в окно, и хоть как-то успокоиться. Боюсь даже глаза на Тобиаса поднять, но понимаю, что мне совершенно не стыдно за то, что я сказала. Притворяться для того, чтобы получить мнимую безопасность? Никогда.

Слышу, что за моей спиной он что-то негромко обсуждает с Джоанной; не приходится напрягать слух, чтобы понять, что нам предлагают уйти. Это было понятно с самого начала, но тем не менее, волна страха захлестывает меня с головы до ног. Все из-за меня. Уилл умер из-за меня, родители умерли из-за меня, а если еще и Тобиас умрет из-за меня, то…
- Подождите, - я прерываю свои собственные мысли, вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони. Из окон в пол в кабинете Джоанны открывается прекрасный обзор, и вдалеке я вижу целую колонну из военных машин, которая неотвратимо приближается к Дружелюбию.
Боль пронзает меня до самого позвоночника, когда я думаю о Калебе, который остался внизу, и о Тобиасе за моей спиной, у которого даже нет с собой оружия.
- Бесстрашные. Они нашли нас, - мой голос совершенно чужой, и слегка вибрирует от ужаса и волнения. Я разворачиваюсь, и пулей бегу к лестнице, утягивая Тобиаса за собой. Я не успею даже добраться до своего пистолета под матрасом, не успею вздохнуть, прежде чем они будут здесь, и опять убьют кого-то из-за меня. Паника накатывает волнами, и я останавливаюсь, цепляясь ледяными пальцами за рубашку Тобиаса.
- Все нормально, нормально, - шепчу то ли ему, то ли себе; господи, Трис, соберись наконец, - нам нужно бежать, да? Нужно найти Калеба. И как же Маркус? Нужно… - я захлебываюсь в собственной панике и слезах, а шум моторов становится слышен все отчетливее.

внешне: все как обычно. мрачно и похоронно темно.

Кора, в течении всей поездки, то ставил оружие на предохранитель, то снимал с него, безостановочно щелкая. Макс, психанув, пообещал пустить пулю в лоб, если Хейл продолжит. И что же сделал Кора в ответ? Правильно, он развернулся к Максу, поднёс пистолет к физиомордии лучшего друга и начал истерично щелкать предохранителем со сверхзвуковой скоростью, сооружив на своем лице мину в духе «на, получи, назло тебе, на, слушай».

Кора вообще походил на сплошной комок нервов. Тупо пялился в одну точку, почти не моргая, и недовольно поджимал губы, делая рваные глубокие вдохи – грудная клетка не хотела расправляться толком, словно сдавленная какими-то незримыми тисками. Корину казалось, что все его нервные окончания вывернуты наизнанку и торчат снаружи, из-за чего каждый вздох и вообще любое движение напрягало мышцы и неприятно сводило нутро волнением. Кора сидел будто бы на иголках, каким-то шестым чувством понимая – произойдёт что-то плохое. Мерзкое щемящее ощущение в груди, не предвещающее ничего хорошего. Кора бы предпочел, чтобы на него сейчас рухнул метеорит. Мгновенный профит и никаких проблем из-за ощущения неминуемой беды. Кроме метеорита, конечно. Хотя в данном случае он был бы спасением.

Может быть, дело было в последнем разговоре с Исаем. Они, на самом деле, никогда не прощались, как бесстрашный и дружелюбный, бросая друг в друга злые, какие-то волчьи взгляды. С одной стороны, Коре было стыдно – не стоило себя так вести, нужно быть терпимее и мягче; Сай вон сколько времени его, мудака, выносит и пора бы ответить тем же; с другой стороны, Корин считал, что он прав, потому извиняться не собирался. Их отношения это сплошной бардак ровно с той самой ночи на крыше. Казалось бы, что всё разрешилось, но вместе с тем – оно только больше запуталось.

Может быть, Кора ощущал себя просто… странно. Двояко. Словно происходящее правильно и вместе с тем всё отдавало вопиющей несправедливостью. Корину отчаянно верилось, что афкрационеры действительно напали, решили уничтожить систему фракций – всё это ложилось. С другой стороны, Коре казалось, что на его ушах развешана увесистая куча знатной такой, длинной лапши. Её, казалось, можно даже потрогать, потому как происходящее отказывалось укладываться в рамки логики: нападение на Отречение. Отречение, которое помогало афракционерам. И Трис в этом поучаствовала, хотя она сама же из убогих. Как-то не складывалось, но и вместе с тем – ложилось один в один.

Или всё от того, что Корин едет в Дружелюбие не только для того, чтобы схватить беглецов, но и за тем, чтобы просканировать всех во фракции миролюбия. Найти дивергентов. И Хейл очень боялся, что Сай окажется одним из них, что его схватят бесстрашные и увезут к Эрудитам или куда они их там повезут?.. Он, может быть, больше никогда не увидит своего Исая. Его идиотскую улыбку с ямочками на щеках, а он, блядь, жить уже не может без этой его улыбки. Отношение к дружелюбному, конечно же, не изменится. Да, бляха, узнай даже Кора, что Исай имел самое непосредственное отношение к нападению и симуляции, Хейл не изменит к своего к нему отношению; Кора ощущал это внутри себя, твердую уверенность в том, что Сая он будет любить всегда и любым. В любом случае, если Нисбет – дивергент, Кора бы не удивился; это значило бы, что Исай – особенный. Не такой, как все, непохожий на них. Это было очень эгоистично: считать, что все дивергенты – опасны, но Сай-дивергент – особенный и его следует защищать. Хейл отчасти знал, что думать так до крайности несправедливо, но проблема в том, что думать так ему нравилось. И он, если эти мысли окажутся правдивыми, застрелит любого бесстрашного, который вздумает подойти и забрать его Исая. Герои так не поступают. Герои спасают всех. Но Корин не герой, он просто любит Исая.

Ему, предсказуемо, и в голову не пришло, что он и сам может оказаться дивергентом, если хорошенько подумает и вспомнит войны со своими страхами. Или, хотя бы, как странно на секунду мигнул сканер, когда самого Хейла проверяли, перед тем как выдать свой вердикт: Бесстрашие.

- Покажешь хоть его? – бойко поинтересовался Макс, как всегда сохраняя бодрость. Ага, конечно. Это не его… сука, это не его любовь всей жизни может оказаться под угрозой!
- Ни в жизнь, - рычит Корин сквозь сжатые зубы, выпрыгивая вслед за Максом из грузовика, но поздно – лучший друг уже пристально рассматривает толпу дружелюбных, собравшихся неподалеку и с любопытством, и опаской, изучающих своих незваных гостей из Бесстрашия, пока Джоанна миролюбиво говорит с Эриком. Точнее, наоборот – это Эрик с ней говорит.

Это просто проверка, вам нечего боятся. Мы ищем дивергентов и тех, кто повинен в нападении на Отречение. Не нужно волноваться, Джоанна. Да-а-а-а…

Потом Корин теряет нить разговора, потому что встречается с нечитаемым взглядом Исая. Дружелюбный почти в конце толпы, Хейл вообще удивлен, что умудрился его увидеть с таком разноцветном комке. Хах, сердце, поди, привело.

У Нисбита на лице такая смесь эмоций, что Корина просто насквозь прошибает. Бесстрашный быстро дышит, глядя на Исая расширенными глазами, пытаясь одним взглядом извиниться за всё происходящее. Извини, я обязан. Я тебя предупреждал, просил сказать правду. Но ты ответил, что вам нечего скрывать. Я ведь сказал, что не хочу приходить сюда с оружием, но сделаю это, если понадобиться. Я…

- Сам виноват, - зло шепчет Кора, когда Джоана просит дружелюбных выстроиться в несколько шеренг, и демонстративно, глядя прямо на Исая, поднимает руку с оружием и снимает с предохранителя, после чего взводит курок; щелчок при этом оказывается неожиданно громким и больно бьёт по ушам. Хотя Коре это, конечно же, только мерещится. Саю жест ни о чем не говорит, кроме вполне очевидной вещи – боевая готовность.

И зачем он это сделал? Собрался стрелять по дружелюбным, что ли? Убивать дивергентов. Ну, они в конце концов, тоже люди. Нельзя убивать людей. Держать подальше от фракций – да, потому что они рушат систему. Но не убивать же.

За игрой в гляделки, Кора и опомниться не успевает, когда его окликают и в суматохе сообщают о беглецах. Макс прямой наводкой кидается за Маркусом и еще кем-то, пока Кора хватает парочку бесстрашных и бежит в указанную Эриком сторону – Трис и Четыре. На самом деле, Хейл понятия не имеет, что будет делать, когда догонит их (а он догонит, если только они летать не умеют); наверное, по коленям стрелять. Не убивать же их, опять же, правильно?

---

Я только что поняла, что приобрела очень важный навык в Бесстрашии – это умение выживать.
Именно оно поддерживает меня на ногах, когда цепляться за настоящее больше не остается сил. Мое простреленное плечо отчаянно протестует, когда я выбиваю им стекло, а щеки горят от града мельчайших осколков. Они больше не путаются в моих длинных волосах – волос больше нет, как нет и намека на храбрость в моем сердце. Выкатываясь на лужайку под кабинетом Джоанны, все, о чем я могу думать – это о Калебе, который вот-вот должен выскочить за нами из центральной двери, и об оружии в руках бесстрашных, которое мне рано или поздно придется взять в руки. Тобиас довольно быстро справился со своим охранником, обезоружив и моего, в то время как все, что я могу делать – это безучастно застыть посредине сражения, не делая никаких попыток спастись от пули в лоб, которую я вот-вот получу. Перед моими глазами Уилл, в моих воспоминаниях пистолет дрожит в ладонях, и никакие силы мира не могут заставить меня снова взять в руки холодный металл.

Никакие – кроме голоса Тобиаса, который что-то кричит мне. Его тон словно пробуждает меня ото сна, и я вспоминаю, что теперь отвечаю не только за себя. Эгоистичный порыв закинуть руки за голову и просто сдаться, положить конец этой бессмысленной стрельбе, исчезает где-то в глубинах моего сознания. Я вижу край татуировки Тобиаса перед глазами, я вспоминаю о том, как впервые увидела ее полностью, я думаю, что не могу уйти из жизни просто так, без всякой борьбы за справедливый мир. Я не храбрая, но ведь могу притвориться, верно? Когда Калеб выбегает к нам, в моем сердце что-то обрывается, и я беру из рук Тобиаса автомат с такой уверенностью, какой на самом деле не чувствую. Где-то в толпе Бесстрашных, которые вот-вот настигнут нас, мне мерещатся знакомые синие волосы, и пробитая серьгой бровь Эрика. Я заставляю себя не думать, очистить свое сознание, как когда-то учили Отреченные, и понадеяться на то, что все будет хорошо.

Пули свистят прямо над моей головой, когда я бегу так отчаянно и быстро, как не бежала еще никогда в жизни.
Тобиас летит передо мной с такой легкостью, будто его ноги даже не касаются земли – в перерывах он успевает обернуться, чтобы проверить, жива ли я еще, и отстреляться по колесам преследующих нас машин. Мое плечо взрывается болью, глаза заливает пот, автомат в руках кажется чем-то чужим и инородным. Он почти выскальзывает из влажных ладоней, когда мы добегаем до рельсов железной дороги, а Тобиас кричит, что прикроет меня. Я собираюсь ответить ему, что он сумасшедший, что я ни за что не позволю ему встать между мной и колонной из Бесстрашных, которые вот-вот выкатятся из леса, однако он уже разворачивается, останавливается, и начинает стрелять. Я лечу вперед так, будто у меня выросли крылья, и вдруг слышу гудение подходящего поезда – этот звук эхом отдается в моих ребрах.

- Тобиас, быстрее! – кричу я из последних сил, и этот вскрик выбивает из меня весь воздух. Край поезда появляется в поле зрения, и я прикидываю расстояние между ним и Тобиасом. Он не успеет, ни за что не успеет ко мне, если не сорвется с места прямо сейчас. Когда я думаю о том, что могу потерять его, внутри обрывается последняя ниточка жизни.

- Беги, скорее! – кричу я, вовсе не уверенная в том, что он меня услышит – вместо бесполезных слов я вскидываю автомат на плечо, прицеливаюсь, прикидываю отдачу и начинаю стрелять на поражение, в каждую темную точку, которую вижу. Все внутри меня протестует и кричит от боли, когда я собственноручно нажимаю на курок, и уничтожаю свою фракцию. Свою семью, которой я когда-то поклялась в верности. Слезы застилают мне глаза, пальцы немеют, и все, что я могу видеть – это высокую фигуру Тобиаса, который в самый последний момент взмывает в воздух над рельсами. Я бросаюсь к нему и хватаю за руку, не давая времени прийти в себя. У нас нет времени, больше нет.
Кости в плече взрываются болью, когда я хватаюсь за поручень приблизившегося вагона, и пытаюсь втянуть свое тело внутрь. Не понимаю, помогает ли мне Тобиас, или я помогаю ему; мы тяжело дышим, и просто держимся друг за друга так, словно мы - все, что осталось важным в этой жизни.

Пули бьют по поезду, по рельсам, свистят возле моей головы. Пули, отправленные Бесстрашными.
Иногда я думаю, что не могу испытать еще больше боли, но потом понимаю, что у нее, как и у меня, больше нет никакого предела.

Кора бегает быстро, в конце концов, он всю жизнь только этим и занимается. Не только физически, но как-то в каком-то абстрактном плане – тоже. Бежит от себя, бежит от страхов, бежал от любви, начал убегать из фракции, постепенно теряя веру в идеальную систему разделения, которой был предан до мозга костей, а всё из-за одного человека. Потому что эта идеальная система не даст ему быть с Исаем, она и так это пассивно запрещает, уж поди если узнают, то запретят словесно. Это ж как так? Кора, из Бесстрашия – которому помимо всего прочего подходит еще и Искренность – влюбился в человека из Дружелюбия. Как так? Да Хейлу самой судьбой писано как минимум ровно дышать в сторону Исая, но Кора не дышит к нему ровно. Он просто дышит Исаем. И дружелюбный соврал ему насчет укрытых в его фракции Трис и остальных. Корина должно это обеспокоить, но почему-то не беспокоит.

Навыки бесстрашного работают автоматически, за столько лет они в принципе стали частью Корой, а не просто каким-то умениями. Тело само, без участия мыслительного процесса, ныряет за дерево, когда Кора издалека видит остановившегося Четыре, а затем продолжает бежать, скрываясь за деревьями. Одна из причин быть мелким на лицо.

Коре отчего-то верится, что Сай утаил всё это не просто так. Это же Нисбет, черт его возьми – он не стал бы Хейлу врать, если бы это не было необходимым.

Он мне просто не доверяет.

А ведь правда. Если бы доверял – сказал бы.

Корин облизывает губы и снова бросается вперед, слыша крики позади себя. Поезд, поезд. Блядь, да успеет он на ваш поезд! В конце-то концов, бег это, пожалуй, единственная вещь, в которой Хейл один из лучших, если не лучший. Правда, что Кора собрался делать, когда запрыгнет в поезд – непонятно. С Трис он справится без особых проблем, а вот Четыре, пожалуй, свернет Хейла баранкой и выкинет из вагона, даром, если живым оставит.

А ты? Ты доверяешь Исаю?

Коре даже размышлять не приходится, чтобы дать ответ – разумеется, он доверяет. Нисбет вообще единственный, кому Хейл доверяет больше, чем самому себе. Именно поэтому, наверное, Кора вскидывает руку с оружием, добегая до поезда, набирающего полный ход, и целится в Трис, слыша крики позади себя: «стреляй! Кора, стреляй!». Хейл поджимает губы и делает несколько выстрелов, откровенно специально промахиваясь. Кора просто не в состоянии убить того, в чьей вине не уверен; уж тем более не может убить тех, кого прикрывал Исай. Все дружелюбные, вообще-то, но это не важно, ведь Нисбет лгал ему и увиливал, ставя под угрозу их дружбу. Ок, ладно, не дружбу уже, а любовь – не суть. Сейчас у Коры в голове возникает вопрос: а кто он теперь есть?

Хейл бежит еще некоторое время, стреляя по обшивке поезда, словно бы специально подгоняя беглецов, а частью своего сознания просто не верит в происходящее.

- Кора! Какого хрена?! Ты бы догнал! – орет Макс, невесть каким образом оказавшийся здесь. Маркуса уже обработал, или в процессе передумал?
- А то ж! Я макушкой еле-еле до ручки дотягиваю, - огрызается Корин, - но в летящий поезд сто пудов запрыгну, я же, блядь, летать умею! Перданул реактивно и прямой наводкой в вагон! – почти рычит Хейл, скривившись. – Пошли, вернемся в Дружелюбие, - Кора шмыгает носом, убирая оружие, но затем снова срывается на бег. Ходить Хейл не умеет – только бегать.

Прошёл год с последней встречи с Тобиасом, но так ничего и не изменилось.  Он по-прежнему умело причинял боль своими словами, словно не понимая, что разрывает сердце матери. Это хуже любого удара, которым награждал её Маркус, намного хуже, потому что бывшему мужу она может отомстить, а смириться с тем, что её ненавидит родной сын, было невозможно. И она прекрасно понимала, что это его месть за то, что она оставила его, а все попытки убедить его, что так было необходимо, завершились полным крахом.  Год за годом не происходит никакого сдвига в отношениях, и она наступает на свою гордость и прощает его, потому что любит. И это чувство с годами не становится меньше.
Эвелин проводит рукой по волосам, отбрасывая прядь назад, слушая последние донесения, которые невольно вызывают мысленную улыбку. Джанин бросила все силы на то, чтобы найти дивергентов, и под удар попали Дружелюбные. Новость не вызвала удивления, каждый должен понимать, что в этой войне ни у кого не получится отсидеться в стороне. Джонсон бы сама этого не позволила, потому что её планы настроены на полное разрушение существующей системы, а это затронет все фракции без исключения, и глава Эрудиции своими действиями невольно помогает своему главному оппоненту, настраивая против себя всех.  Это было бы даже забавно, если бы под удар не попал Тобиас. И почему он не прислушался к ней? Сейчас всё могло быть иначе, а ему не пришлось бы  строить из себя Дружелюбного, и будет странно, если  у него получится, ведь именно таковым он не является. Или не может быть таким только рядом с ней.
От этих мыслей становится горько, но женщина подавляет горечь, оставаясь сосредоточенной на том, что ей сообщали. Она не может быть рассеянной, позволяя невесёлым мыслям заполнить сознание, не сейчас. Сейчас есть более насущные проблемы, которые надо решить, и заключение союза с Тобиасом, как новым лидером Бесстрашных, одна из них.
Она всегда ждала его, и ей не надо было, чтобы кто-то влетал в кабинет с сообщением, что младший Итон собирается проведать её. Нет, она на это даже не надеялась. Она просто ждала, что обстоятельства сложатся так, что иного выбора у него не будет. И дождалась. Тобиасу больше некуда идти, если ему раньше не сообщили, где находятся другие Бесстрашные. Эвелин надеялась, что он ничего не знает, тогда он скоро появится. И она не ошиблась в своих расчётах.

Джонсон стояла, сцепив руки за спиной, а перед ней маячили затылки вооруженных людей, выступающих в качестве охраны. Закрывали весь обзор,  а она так хотела увидеть сына, и ждёт, когда он окажется совсем рядом. Изгои расступаются, и ей не терпится, хочется поторопить, но она ничего им не говорит. Она привыкла к ожиданию и воспринимала его как нечто естественное, от чего ей никогда не уйти. И несколько секунд не сыграют роли, и она не сможет обнять или сказать что-то личное при людях, которых хоть и считала своими, но они не были теми, кому можно было показывать свою слабость. Однако, насколько может быть сильна  женщина, любящая своего сына?
- Тобиас, - чувствует, как надламывается голос, но ничего не может с собой поделать. Любовь к сыну - слабость, скрыть которую практически невозможно. И слыша, как он назвал её мамой, в душе шевельнулась надежда, что с последней встречи что-то изменилось, и он согласится остаться с ней.
Но он был не один. Трис была в данный момент лишней, но Эвелин приподнимает бровь, приглашая пройти следом. Может, именно эта девчонка поможет убедить Итона, что он не прав.

Напряжение за столом чувствовалось настолько сильно, что казалось, до него можно дотронуться рукой. К еде никто не прикасался, как и разговор никто не спешил начинать, словно выжидая, у кого хватит смелости заговорить первым. Лидер изгоев не сводила глаз с сына, расположившись во главе стола, мысленно делая пометку, что ещё одна победа достигнута. Маленькая, но для неё значит больше, чем для кого бы то ни было.
Вопрос Трис был вполне ожидаем. Если бы Эвелин оказалась на её месте, она бы тоже хотела получить объяснения, и хоть и было неприятно говорить и прошлом, женщина не стала молчать.
- Отец Тобиаса издевался над нами, и я поняла, что единственный способ расстаться  с ним - это исчезнуть навсегда. В Отречении мне помогли сымитировать смерть, лишь бы только не навредить имиджу Маркуса, - не самые приятные воспоминания всколыхнули душу, поднимая те моменты жизни, которые никогда не хотелось вспоминать. Понимала, что никогда не забыть окончательно, потому что существует нить, неразрывно связывающая с прошлым, и как бы Тобиас не отрицал, она – его мать, и ему никуда от этого не деться.
- Я была молода, - отвечает на вполне резонное замечание юной Бесстрашной. Не совсем правда, молодость не была единственной причиной, почему она оставила Тобиаса с отцом, но тогда она думала, что так будет лучше, сейчас же понимает, что просчиталась.  И сейчас просчитала второй раз, допустив мысль, что Трис может помочь переубедить Четыре. - Несколько лет назад я решила разыскать его, хотела наладить отношения, - добавляет, на что слышит смех сына, и это ещё один удар от него. Он бьёт, нанося не физические удары, как это делал его отец, и всё, что остаётся, это напомнить, кем она ему является. 
- Я же твоя мать.